черед и капитан
удивлялся: "Бывает же такое!" Синебрюхов, поговаривали, чуть не присвоил
себе лагерный заводик. Ходили целые повести, как Синебрюхов производит
продукцию и как ее потом ворует. Однако хищения не прекращались, и никто
Синебрюхова не наказывал. Казалось, что ворует начальник лагеря не иначе как
для самого государства.
"Хороша картошечка, ох хороша! - вздыхал Синебрюхов, сталкиваясь с
капитаном у поля. - К ней бы селедочку малосольную, эх, водочку, черного
хлебца..." - "Это лишнее", - хмуро обрывал его Хабаров. "Ну да, излишки, так
сказать, - серьезнел начальник. - Одни огород развели, а другие потом
расхлебывают, другим в лагере работы прибавляется". Переговорив у поля, они
опять же расходились, затаивая каждый свои мысли.
Настоящий ужас картофельное поле рождало в душе Ильи Перегуда. Этот
человек боялся всего, что обретало новый вид, строилось или даже вырастало.
Тем сильней он боялся картошки, что она в степи никогда не водилась. "Еще
хуже будет, чем раньше было, - выражался он и все жаловался занудно
Хабарову: - Все, погибнем мы здесь, чую. Чего ты наделал?! Они живыми нас
сжуют, слышь, выкопал бы обратно, бросил бы это дело..."
Картошка же расцвела. Хабаров с зацветшей картошки ходил рвать эту
простую красоту. Он расставлял цветы в жестяных кружках по всей казарме,
будто долгожданные весточки из земли, а их брали втихую на пробу, на зубок,
и плевались, обсуждая между собой: "А запах есть?" - "Нету, как вода.
Пожуешь - вроде кислятина".
Картошку начали подкапывать. Хабаров ночами стерег поле. Ему было жалко
картошку. И страшно: что случится в будущем? Чтобы не отчаяться, он твердил
про себя: "Я капитан - это самая боеспособная единица. Я умею стрелять,
колоть и не должен сдаваться без боя, потому что мне мало осталось на свете
жить, чтобы обеспечить дальнейшую жизнь".
Хабаров наловчился хватать людей. Всякую ночь подстер |