ькой форы, маленькой слабины, а уж тогда
накидывай веревку и тяни, не отпускай. Все время. Вот как их приводят в
чувство, учила она.
Остальные появились двумя годами позже с промежутком в месяц, и до
того похожие, что я подумал, она заказала копию с того, который пришел
раньше. Оба высокие, узкие, костлявые, и на лицах их высечено выражение,
которое никогда не меняется, - как кремневые наконечники стрел. Глаза -
шила. Коснешься волос, и они сдирают с тебя кожу.
Все трое черные, как телефоны. Это она по прошлым санитарам поняла:
чем они чернее, тем охотней занимаются мытьем, и уборкой, и наведением
порядка в отделении. Форма, например, у всех троих всегда белее снега.
Белая, холодная и жесткая, как у нее самой.
Все трое носят белоснежные крахмальные штаны, белые рубашки с
кнопками на боку и белые туфли, отполированные, как лед; туфли бесшумного
хода, на красном каучуке. Идут по коридору, и - ни звука. Только пациент
задумал побыть сам с собой или с другим пошептаться, тут же откуда ни
возьмись этот в белом. Пациент забился в уголок, и вдруг - писк, и щека
заиндевела, он оборачивается, а там перед стеной парит холодная каменная
маска. Он видит только черное лицо. Тела нет. Стены белые, как их форма,
вылизаны, как дверца холодильника, только черное лицо и руки парят перед
ней, словно призрак.
Их натаскивают годами, и они все лучше настраиваются на волну старшей
сестры. Один за другим они отключаются от прямого провода - работают по
лучу. Она никогда не отдает приказов громким голосом, не оставляет
письменных распоряжений, которые могут попасться на глаза посетителю -
чьей-нибудь жене или той же учительнице. Нужды нет. Они держат связь на
высоковольтной волне ненависти, и санитары исполняют ее приказание раньше,
чем оно придет ей в голову.
Персонал ее подобран, и отделение - в тисках четкости, как часы
вахтенного. Все, что люди подумают, |