ежить
здесь зиму.
Кроме всего прочего, Иона никак не мог понять, где тут человек может
достичь величия, о
котором толковали брошюры. То есть он, конечно, понимал - где. Но все это
представлялось
ему несколько иначе. И еще: ничего здесь такого не было, ни малейшей доли того,
чтобы
человек мог почувствовать себя большим и значительным. Наоборот, здесь ты
начинал
чувствовать себя пигмеем, а что касается "значительности", - то не значительнее
любого из
здешних индейцев. В этой благословенной стране вообще было нечто такое, что, не
успев
начать, ты замечал, как у тебя опускаются руки. Там, в Канзасе, человек
участвовал во всем, что
предназначил ему Господь: если ты не поливал посевы - они засыхали, если ты не
кормил
скот - он подыхал. Как это и должно быть. Здесь, на этой земле, казалось, все
усилия уходят в
песок. Флора и фауна росла и размножалась или вяла и погибала вне какой-либо
связи с
человеком и его целями. А разве они не говорили, что Здесь Человек Может
Оставить Свой
След на Земле? Вранье, вранье. Перед лицом Господа говорю тебе: здесь человек
может всю
жизнь работать и бороться и не оставить никакого следа! Никакого! Никакого
заметного следа!
Клянусь, это правда... Для того чтобы получить хоть какое-то представление об
этой земле,
здесь надо протянуть год.
Все в этой местности было непрочным и непостоянным. Даже город производил
впечатление временности. Воистину так. Все - тщета и томление духа. Род приходит
и род
уходит, но земля остается вовеки, по крайней мере до тех пор, пока идет дождь. В
то утро ты
рано вылез из-под стеганых одеял и тихо, чтобы не разбудить жену и мальчиков,
вышел из
палатки в зеленый туман, низко стелившийся над землей, - и сразу словно оказался
в другом,
мире, призрачном мире фантазий...
И когда я умру, этот несчастный город, этот жалкий клочок грязи,
отвоеванный у деревьев
и кустарников, погибнет вслед за мной. Я понял это, как только его увидел. И все
время, пока я
жил |