усторонним, а изнутри самой жизни. И она
внезапные мои переходы в другую тональность или в иной диапазон бытия
воспринимала как фальшь и попытку унизить и оскорбить ее персонально.
Но дело в том, что и тогда и теперь мы оба не знали и не знаем, кто же из
нас на самом деле принадлежит той жизни, а кто вывалился туда из какой-то
иной, параллельной, действительности. Потому что я видела, глядя на
Валентина, как он беспомощно барахтается в житейских протоках, несомый их
мутным течением, - и ему по-настоящему страшно, куда его вынесет, и очень
интересно, что с ним будет потом. А мне было безразлично, куда меня вынесет
и что будет со мною потом. Я рано узнала, - мне кажется, всегда знала, - в
этой жизни я прошлась мимоходом, залетела сюда случайно и скоро вылечу снова
туда, откуда заявилась.
С самого раннего детства мой авторитетный папаша Фокий Дмитриевич приучал
меня к мысли, что я должна быть "хозяином" в этой жизни (и себя он,
несомненно, считал таковым) и для этого я должна... В общем, много чего
должна и не менее того - чего не должна... А я в душе смеялась над ним,
таким добрым, толстым и лысым Фокой, потому что всегда знала, каким
бессмысленным фуфлом было все то, чему он меня учил и в чем наставлял. Когда
я впервые встретилась с Валентином, то была поражена тем, насколько
откровенно проявляется в нем тревожная озабоченность своим положением в
обществе, сколь ревниво он печется о том, чтобы выглядеть по моде одетым, и
как дорожит он званием доцента кафедры и местом старшего преподавателя.
Если бы я не чувствовала себя неким существом, вывалившимся из недр другого
мира на эту грешную землю, я бы и не обратила внимания на такого заурядного
советского конформиста последней четверти двадцатого века - но мне так
хотелось зацепиться за какого-нибудь авторитетного обалдуя этого мира, как
тонущему в открытом океане хочется ухватиться хоть за какую-нибудь плывущую
деревяшку, волею благосклонных небес подогнанную волнами к самому его носу.
Ибо он |