ал, и, вероятно, со всех светских спустили брюки и оставили в одном
нижнем белье. Обыск такой цинично-бесцеремонный, да еще после обыска только два
дня назад бывшего в 1-м исправдоме, произвел на меня самое гнетущее впечатление.
Ну, думалось, по такому началу, нельзя ожидать ничего доброго на Шпалерке. А тут
в довершение тяжести душевной вдруг снизу послышался чей-то горький жуткий
плач-
крик, как будто кого-то били, а за ним послышались шаги бегущих, и... все вдруг
сразу замолкло. Так, пожалуй, здесь и бьют?! А с нами-то, конечно, церемониться
не будут, - лезли один за одним досадливые предположения.
Со мной покончили обыском прежде других. "Куда его?" слышу спрашивают старшего.
Тот посмотрел в какую-то запись и пробурчал: "в четвертый". Это, оказалось, меня
нужно было оставить в 4-м этаже. И здесь, при разбивке нас восьмерых, из 1-го
исправдома привезенных, и двух архиереев, здесь содержащихся, была соблюдена
самая строгая предусмотрительность. Нас разместили по разным этажам, в одиночные
камеры - далеко не соседние, чтобы мы не могли найти какие-либо способы для
переговоров между собой. Только, вероятно, по какой-то неосмотрительности или по
технической невозможности поступить иначе, Елачича и Огнева посадили рядом, о
чем они узнали в конце своего сидения и чем не воспользовались. Меня, Елачича,
Огнева и Ковшарова оставили в 4-м этаже. О. Сергия, Богоявленского и Чукова - в
3-м этаже, а Новицкого спустили во 2-й этаж, где уже сидели два архиерея.
Конечно, об этом распределении мы тогда ничего не ведали, и узнали о нем уже
после, по прибытии своем во 2-й исправдом. Ввели меня в камеру, номера которой я
не заметил. Камера как камера: сажень ширины - два длины. Налево от двери
прикрепленная к стене железная кровать с очень потрепанным мешком, в котором
когда-то была солома, но от которой остались теперь только незначительные
напоминания. Можно сказать, что железные переплеты кровати были покрыты только
мешком, и ложе м |