Он, правда, был в тот
день утомлен. (Он вернулся с охоты на лося.) Любимые его две собаки отдыхали.
Сам отдыхал.
- Ату! Ату их!.. - по-охотничьи грозился он на зеков, когда ему докладывали про
скалу. Но при этом смеялся.
Замначлага еще был способен грозно замахнуться - но... не бить. Высвобождение
уже шло извне. Правда, зеки не знали. Зеки не знали (не могли знать) невнятицы
последних полуприказов из далекой Москвы. Замначлага слушал радио один,
приглушенно (по ночам). От зеков скрывалось. И замначлага только тихо изумлялся,
как это через тыщи километров одно связалось с другим. Там и тут - совпадало.
Само собой. В том-то и дело! Высвобождение шло изнутри. Неостановимо... Бинокль
в руках и тряпичный мяч в ногах зека увязывались, становясь чередой... да-да,
чередой никем не управляемых изменений. Здешний, свой ход перемен... почти
мистическим образом он заставлял если не дрогнуть, то замереть уже поднятую для
мордобоя руку опера.
Замначлага - самый старший теперь в лагере. Чином майор... Вызвав Лям-Ляма, он
сообщил ему, что отныне Шизо, звавшийся больничным изолятором, "лазаретом",
отменяется: зеков там больше держать и наказывать не будут. Ни одного зека. Ни
на полчаса... Майор еще кое-что добавил: смотрите, мол, сами! Да-да, сами!..
Разве что сами зеки захотят кого буйного на день-другой поусмирить.
Лям-Лям не знал, что сказать ему в ответ. Заговорил о судьбе. О судьбе-злодейке.
В последнее время Лям-Лям совсем поглупел.
Единственный наказанный в те дни зек Балаян по слову майора был тотчас выпущен.
Пулей рванулся из изолятора. Едва открыли дверь... Еще на бегу (не добежав до
барака) одичавший зек набросился на охранника: дай, дай! Зек с ходу просил, чуть
ли не требовал курева (у охранника!). Оравший, матюкавший солдата Балаян (с ума
сойти!) был при этом не сбит с ног, не огрет прикладом и даже вовсе не тронут.
Свален он был лишь самовольно набежавшей могучей Альмой. Сторожевой собакой
вялого реагировани |