гибкие, они подбадривают
друг друга возгласами и отбивают почти все мячи. Я тоже прыгаю, бросаюсь и бью с
таким увлечением и азартом, будто мы сделали бог весть какую ставку.
Темнеет. Мяч перелетает в сумерках темным шаром. Девушки устают. Поневоле
приходится прекращать игру. Я вспотел и немного запыхался, но чувствую себя
отлично. Словно нет никакой войны, словно мы не выполняем особое задание, а
просто-напросто выехали на увеселительную прогулку. Хочется сказать партнершам
что-то приятное, но я не знаю латышского. Я улыбаюсь им, они - мне. Может, они
владеют немецким?
- Данке шен!
Не следовало бы этого произносить.
Одна, правда, кидает как бы украдкой "битте зер", но другие тут же становятся
серьезными.
Нийдас наблюдает за нами со стороны. Мне кажется, что в душе он смеется надо
мной.
Издали за нами весьма насупленно следят бойцы Латышского батальона.
Закуриваю папиросу. Хорошее настроение улетучивается. По телу пробегает
холодок.
Руутхольма и лейтенанта все еще нет.
Гул орудий не смолкает.
Теперь наша недавняя игра в волейбол кажется дурью, Нет, никогда не набраться
мне солидности,
Нам надоедает ждать, и мы решаем съездить за Руутхольмом и лейтенантом. Но едва
Коплимяэ включает мотор мотоцикла, как латыши начинают что-то кричать и бегут к
нам. Мы кое-как понимаем, что нам не разрешено двигаться с места. Значит,
понимаю я задним числом, они и в самом деле спорили о нас. Мы явно вызываем
подозрение. Не очень, конечно, сильное - не то они обошлись бы с нами посуровее.
И вряд ли стали бы играть с диверсантами в волейбол.
А за лесом гудят орудия.
- Артиллерийская дуэль, - говорит Коплимяэ.
- Орудийная канонада, - подсказываю я свой вариант.
Бывают, видимо, обстоятельства, когда просто необходимо говорить глупости.
Трогаемся в путь лишь после того, как становится совсем темно, - видимо, не
раньше полуночи.
По словам Руутхольма, им пришлось немало постараться, чтобы латыши поверили им, |