ко такая дура, как я, могла думать, что
вот-вот все это объяснится и прекратится.
Подставили, сыграли, "кинули", как говорится, меня четко. Тем более что
и в судейской квартире, и на шкатулке
зафиксировали мои пальчики. Шарили, они, значит, не там, где надо.
Сам суд я помню плохо, потому что в грязной одиночке нашего
следственного изолятора, куда меня сунули,
отделив от остальных подследственных, я не спала почти три недели, так только,
урывками, похожими на беспамятство,
никого ко мне не допускали, даже Гашу, и все кружилось, как на карусели,
постепенно ускоряясь и размазывая рожи.
Судья Щеколдина суд не вела как потерпевшая. Делом рулила какая-то
другая дама. Я ее, Маргариту Федоровну, и
увидела-то впервые в суде - здоровенную крепкую тетку в сложной прическе с
кандибобером, холеную, в скромном
костюмчике, нестарую еще, лет сорок с небольшим. По-моему, она просто втихую
веселилась, как опытная кошка, которая
накрыла лапой мышь и играет с нею, прикидывая, сразу схарчить или оставить на
ужин.
Зал суда набивался под завязку любопытными - Панкратыча знал весь
город, а тут вляпалась его беспутная внучка.
Уже интересно. Ирка Горохова много плакала и делала вид, как ей трудно говорить
горькую правду о лучшей подруге.
Дело повернули так, что Ирка и Зюня собирались создать крепкую молодую
семью, а я, значит, втерлась в доверие,
проникла со злодейским умыслом, пыталась соблазнить невинного Иркиного амаранта,
но, споив его, удовлетворилась
изъятием матценностей.
Обвинитель напирал на то, что корни моей криминальности ведут в Москву,
где непорочную девицу морально
разложили, в этот всероссийский вертеп порока и организованной преступности. Где
я растеряла все, что вкладывали в меня
дед и школа. Адвокатша поминала мою "безматерность", требовала доследования,
чтобы выйти на те преступные элементы,
которые стоят за мной и которым я подчиняюсь.
В общем, хр |