спокойный ветер пустыни. Его
слабое дыхание рождалось где-то за далеким Евфратом и много
дней и ночей медленно струилось над выжженной травой к
первому рукотворному препятствию на своем пути -- стенам
нашего разрушенного дворца. Казалось, что, встретившись с
ними, ветерок заволновался, замешкался, залепетав что-то
совсем по-детски. "Это, -- сказали мне мои спутники, --
лучше всего: у него нет запаха". Мои арабы повернули
спинами к ароматам и прочей роскоши, выбирая то, чего с
ними не могло разделить все человечество.
Бедуин здешней пустыни, родившийся и выросший в ней, всей
душой слился с этой обнаженностью природы, слишком суровой,
чтобы связать с ней судьбу по доброй воле, -- по той
очевидной, но невысказанной причине, что здесь он оказался
бесспорно и очевидно свободным. Он расстался с
материальными связями, комфортом, всякими излишествами,
избавился от вещей, осложняющих жизнь, чтобы обрести личную
свободу, чреватую голодом и смертью. В голоде как таковом
он не видел добродетели; с ним остались маленькие пороки, и
даже кое-какая роскошь -- кофе, пресная вода, женщины --
все, что ему удалось сохранить. В его жизни были воздух и
ветры, солнечный и лунный свет, открытые просторы и великая
пустота в желудке. Не было ни обычных людских трудов, ни
изобильной Природы; лишь небо над головой да земля под
ногами, по которой до него не ступал ни один человек. Здесь
он неосознанно приближался к Аллаху. Аллах не был для него
ни божеством в человеческом образе, ни осязаемым, ни
нравственным, ни всеблагим, ни природным:
'achr'omatos, 'aschem'atistos, 'anaph'es*,
[* Бесцветный, бесформенный, бестелесный (др.-греч.). *]
то есть непостижимым, но всепоглощающим Существом, истоком всего
происходящего, а природа и материя были лишь отражающим Его
зеркалом.
Бедуин не мог почувствовать Аллаха в себе: он слишком верил
в то, что это он сам пребывает внутри Аллаха. Он не мог
представить себе ничего, что было бы или не было Аллахом,
единственным в с |