ничества и подсиживания, осознанного и неосознанного
воровства идей. "Итак, - заключил Лахтин, - давайте не будем смешивать.
Друзья - для дома и для души, товарищи - для ума и работы". - "А кто же,
например, я для тебя?" - растерялся Гарик-идеалист. "Лишний человек, -
засмеялся Лахтин. - Классическое определение". Шутка оказалась
пророческой. Их дружба вскоре приказала долго жить, причем так тихо и
естественно, что Лахтин даже не заметил, когда это произошло.
С Исаем его свели приступ тахикардии и любовь к книгам. Приступ был
нелепый, как-то вечером он засмеялся, и сердце вдруг задергалось,
задрожало, будто заячий хвост, стало трудно дышать. Тамара, недолго думая,
вызвала "неотложку". Приехал сравнительно молодой врач, сделал укол,
посоветовал, как можно сбить учащенный ритм без помощи лекарств. Пока
говорил, откровенно жадным взором шарил по стеллажам в кабинете Лахтина:
выделил сразу "Дневник" Жюля Ренара и двухтомник Джерома, поинтересовался,
где и почем он брал Булгакова. Лахтин почувствовал родственную душу. "На
черный рынок в воскресенье сходишь, цены услышишь, вот тебе и приступ", -
пошутил он. Исай оказался знатоком в этом вопросе. Он тут же сказал, что
это пока цветочки: книжный бум, мол, впереди, - и будто в воду смотрел.
Сошлись они и на фантастике. Лахтин показал библиотечку отечественной и
зарубежной фантастики, которая насчитывала около пятисот томов,
похвастался тремя своими рассказами, опубликованными в журнале. Исай
согласился: труд писателя заманчив, но уж очень зыбкий, даже настоящий
большой талант не гарантирует ни денег, ни тем более признания. "Как хобби
это прекрасно, - засмеялся он, выслушав признание Лахтина о его
публикациях в журнале. - Но для профессии - жидковато".
Ему и только ему сказал Лахтин на какой-то гулянке об Йегресе.
- По-видимому, это результат моего увлечения фантастикой, - предположил
он, |