раживающую музыку стихов Киплинга и Суинберна,
странные ассонансы Броунинга. Рыбы выплывали из темных гротов, покидали
пышные рощи водорослей. Человек слушал рыбьи сплетни и говорил, говорил,
говорил.
Плотно позавтракав жареным черепашьим мясом и печеным папоротником,
Линдаль, как обычно, взвалил на плечо ультрагидрофон, взял ласты и
спустился к морю. Дул теплый утренний бриз. Стеклянные водяные блохи
забрались далеко на сушу. Это предвещало непогоду, но Линдаль решил
рискнуть. И без того четыре дня подряд шли дожди. Он с тоской вспоминал о
долгих часах, проведенных в хижине. Линдаль столкнул шлюпку на воду,
вставил весла в уключины и поплыл на подветренную сторону. Когда он огибал
далеко выдающийся в море мыс, всплыло солнце. Море заиграло мириадами
слепящих точек, Линдалю стало тепло и захотелось спать, Он зачерпнул
пригоршню воды и плеснул на глаза. Мир исказился, окрасился в радужные тона.
Далеко в море Линдаль заметил стаю чаек. С пронзительным писком и гортанным
криком они носились над каким-то неподвижным предметом. То садились на
воду, сложив крылья, то опять подымались в воздух,
"Это неспроста, - подумал Линдаль, - похоже, там что-то есть. Может быть,
дохлый кит?"
Он поплыл к месту, над которым кружились чайки. Но это был не дохлый кит.
На поверхности воды колыхалась исполинская зеленая туша кальмара. Животное
умирало. Окраска его из зеленой стала ярко-пурпурной, потом нежно-кремовой.
Время от времени бессильно поникшие щупальца поднимались и пенили воду, как
винты океанского лайнера. В огромных, как иллюминаторы, человечьих глазах
застыла смертная тоска и мука Линдалю казалось, что спрут смотрит именно на
пего с мольбой и надеждой. Но что он мог сделать? Как видно, какой-то
важный орган животного был поврежден, и оно не могло уйти под воду. Чайки
отпевали его заживо. Он, может быть, еще на что-то надеялся, в мольбе
протягивая толстые, как водосточные трубы, щупальца, жалобно разевал
страшный клюв, но чайки уже видели, ч |