ончу мою повесть. В толико жестоком
отчаянии, лежащу мне над бездыханным телом моей возлюбленной, один из
искренних моих друзей, прибежав ко мне:
"Тебя пришли взять под стражу, команда на дворе. Беги отсель, кибитка у
задних ворот готова, ступай в Москву или куда хочешь и живи там, доколе
можно будет облегчить твою судьбу".
Я не внимал его речам, но он, усилясь надо мною и взяв меня с помощию
своих людей, вынес и положил в кибитку; но, вспомня, что надобны мне деньги,
дал мне кошелек, в котором было только пятьдесят рублей. Сам пошел в мой
кабинет, чтобы найти там денег и мне вынести; но, нашед уже офицера в моей
спальне, успел только прислать ко мне сказать, чтобы я ехал. Не помню, как
меня везли первую станцию. Слуга приятеля моего, рассказав все происшедшее,
простился со мною, а я теперь еду, по пословице - куда глаза глядят.
Повесть сопутника моего тронула меня несказанно. Возможно ли, говорил я
сам себе, чтобы в толь мягкосердое правление, каково ныне у нас, толикие
производилися жестокости? Возможно ли, чтобы были столь безумные судии, что
для насыщения казны (можно действительно так назвать всякое неправильное
отнятие имения для удовлетворения казенного требования) отнимали у людей
имение, честь, жизнь? Я размышлял, каким бы образом могло сие происшествие
достигнуть до слуха верховный власти. Ибо справедливо думал, что в
самодержавном правлении она одна в отношении других может быть
беспристрастна. - Но не могу ли я принять на себя его защиту? Я напишу
жалобницу в высшее правительство. Уподроблю все происшествие и представлю
неправосудие судивших и невинность страждущего. - Но жалобницы от меня не
примут. Спросят, какое я на то имею право; потребуют от меня верющего письма
{Верющее письмо - доверенность.}. - Какое имею право? - Страждущее
человечество. Человек, лишенный имения, чести, лишенный половины своея
жизни, в самовольном изгна |