лнце зашло вверх, горя" и т.п., либо чисто народные песни: "Ах вы.
сени", "Вниз по матушке по Волге", "Как за реченькою, как за быстрою",
"Полно, полно нам, ребята, чужо пиво пити" и т.п.
Но вот какой-то отпетый возглашает еще стих домашнего изделия:
В восьмом часу по утрам,
Лишь лампы блеснут на стенах,
Мужик Суковатов несется,
Несется в личных сапогах...
Повисли в воздухе хохот, остроты и крепкая ругань против начальства...
Опять какая-то шельма грегочет... десятеро загреготали... двадцать
человек... счету нет... Появились лай, мяуканье и кряканье, свист и визг.
Ко всей этой ерунде присоединилась голосов в сорок бурсацкая
_разноголосица_: участвующие в ней разбирают между собою все тоны,
употребляемые в пении, и все ноты берут сразу. Между тем сырость и холод
пронимают приходчину до костей; благим матом затягивается: "холодно,
холодно!" - это призывный к согреванию звук, после которого ученики
начинают махать руками наподобие тому, как греются извозчики, и стонут -
душу надрывают: "холодно, холодно!" - "Домового ли хоронят, ведьму ль
замуж выдают?" Пастей во сто выработывается бесшабашный гвалт, и все это
совершается в непроглядной темноте. Если бы привести в класс свежего
человека, не слыхавшего стенаний бурсака, он подумал бы, что это грешные
души воют в аду. Грегочут, тянут "холодно", дуют разноголосицу во все
ноты; в вопиющих и взывающих звуках растут-разрастаются голоса и отдаются
дрожью в оконных стеклах... Существует ли на свете еще какой-нибудь
нелепый звук, который не отыскался бы в этой массе крика, пенья и гуденья!
Но вот что-то новое зарождается в душном, промозглом воздухе кромешного
класса; что-то встало над всеми голосами. Заслышали товарищи знаменитый
громадный бас Великосвятского, гласящего "благоденственное и мирное
житие"; с неудержимою силою оглушаются товарищи последними словами:
"благопо |