лся.
А уйду я из кухни, свет выключу, он, бедолага, опять за пропитанием отправится.
За что мне на жизнь
обижаться? Все-таки сорок годков я прожил. Глупо прожил - это другой вопрос, но
другим и этого не
дается". И еще он вспомнил, что в холодильнике уже месяца три стоит непочатая
бутылка водки.
Вспомнил, что все последнее время он мечтал поскорее залечить якобы язву, а
потому спиртного в
рот не брал. До рассвета было еще далеко, Киреев придумал, чем он займется
сейчас. На душе стало
еще легче. Достал бутылку, нашлась банка шпрот и кусок хлеба. Каждое действие,
каждый шаг
доставляли ему почти физическое удовольствие. И пока он доставал рюмку, пока
открывал шпроты,
"внутренний голос" спокойно вел свой монолог:
"Киреев, ты понял, как чувствуют себя безногие люди? Они смотрят на тех, кто
может ходить,
завидуют и мечтают о том, чтобы пробежаться босиком по траве. А ходячие топчут
землю и никогда
не поймут безногих. Они для осуществления счастья как бы выставляют условия. А
кому, собственно,
выставляют? Копят, к примеру, одиннадцать месяцев деньги на отпуск. Накопив,
берут с боем
билетные кассы, а затем лежат где-нибудь в Крыму на пляже вверх животом и
думают, что это и есть
счастье. Глупые, счастья не бывает через одиннадцать месяцев. Сама жизнь -
счастье. Нет, не так -
это слишком громко сказано, а значит, фальшиво. Вот эта огромная луна за окном -
счастье. Эта
бутылка водки, запотевшая от холода, - счастье..."
Первая рюмка пошла тяжело. Киреев привык водку запивать чем-нибудь сладким, но
запивать было
нечем. Внутри обожгло, боль стала еще острее. Зато спустя минуту стало хорошо.
Уже несколько
месяцев у Киреева не было настоящего чувства голода, а сейчас ему впервые
захотелось есть. Он
вспомнил, что последний раз ел почти два дня назад. Но он не стал закусывать, а
сразу налил вторую
рюмку. Дело пошло веселее. Ему вспомнилась история, которую когда-то рассказывал
отец. У них в
тамбовской деревне жил дед, глубокий старик. Сколько лет было деду, никт |