видел тому достаточно примеров), где, если бы
общественное милосердие было более приспособлено к действенной помощи, сила
закона чаще бы применялась для защиты и возмездия. Однако поток лондонского
милосердия струится в русле пусть глубоком и могучем, но бесшумном и
невидимом и потому недоступном бедным бездомным странникам. К тому же
известно, как жестоки, грубы и отвратительны внешние проявления и внутренний
механизм лондонского общества. Тем не менее я видел, что выпавшие на долю
Анны несправедливости легко поправимы. Потому-то так настойчиво я убеждал ее
обратиться с жалобою к мировому судье, полагая, что тот отнесется к одинокой
и беззащитной девушке со всем возможным вниманием и что английское
правосудие, невзирая на лица, непременно призовет к ответу наглого
мошенника, похитившего ее скромное имущество. Она часто обещала мне, что так
и сделает, но ничего не предпринимала, ибо была застенчива и столь много
перенесла страданий, что глубокая печаль, казалось, навеки сковала ее юное
сердце; и, возможно, Анна справедливо считала, что даже самый честный судья
и даже самый справедливый трибунал не устранят ее тяжкие обиды. Кое-что,
однако, можно было сделать. Наконец договорились мы, что пойдем на днях в
магистрат, где я буду выступать от ее имени, но, к несчастью, не было мне
суждено послужить ей - после нашего сговора мы виделись только раз и затем
навеки потеряли друг друга. Между тем она оказала мне неизмеримую услугу, за
которую я никогда бы не смог отплатить ей. Однажды, когда я чувствовал себя
более обыкновенного нездоровым и слабым, мы вечером медленно шли по
Оксфорд-стрит, и я попросил Анну свернуть со мной на Сохо-сквер {52}, где мы
присели на ступеньках здания (проходя мимо которого я и поныне ощущаю острое
горе - и благоговение перед памятью моей несчастной подруги и ее
великодушным поступком). Когда мы сели на ступеньки, я склонил голову Анн |