народ зубастый"
На рынке нас нагоняет Федя, кладет на сено угол теплого "сладкого", в
бумажке. У басейны Кривая желает пить. На крылечке будки, такой же сизой,
как и басейна, на середине рынка, босой старичок в розовой рубахе держит
горящую лучину над самоварчиком. Неужели это Гаврилов, бутошник! Но
Гаврилов всегда с медалями, в синих штанах с саблей, с черными, жесткими
усами, строгий. А тут - старичок, как Горкин, в простой рубахе, с
седенькими усами, и штаны на нем ситцевые, трясутся, ноги худые, в жилках,
и ставит он самоварчик, как все простые. И зовут его не Гаврилов, а
Максимыч.
Пока поит Антипушка, мы говорим с Максимычем, Он нас хвалит, что идем
к Троице-Сергию,- "дело хорошее", говорит, сует пылающую лучину в
самоварчик и велит погодить маленько - гривенничек на свечки вынесет.
Горкин машет: "Че-го, со-чтемся!" - но Максимыч отмахивается: "Не-э, это
уж статья особая",- и выносит два пятака. За один - Преподобному
поставить, а другую... "выходит, что на канун... за упокой души воина
Максима". Горкин спрашивает: "Так и не дознались?" Максимыч смотрит на
самоварчик, чешет у глаза и говорит невесело:
- Обер проезжал намедни, подозвал пальцем... помнит меня. Говорит:
"Не надейся, Гаврилов, к сожалению... все министры все бумаги перетряхнули
- и следу нет!" Пропал под Плевной. В августу месяце два года будет. А
ждали со старухой. Охотником пошел. А место какое выходило, Городской
части... самые Ряды, Ильинка...
Горкин жалеет, говорит: "Живот положил... молиться надо".
- Не воротишь...- говорит в дым Максимыч, над самоварчиком. А я-то
его боялся раньше.
Слышу, кричит отец, скачет на нас Кавказкой:
- Богомольцы, стой! Ах, Горка... как мне, брат, глаз твой ну-жен!
рощи торгую у Васильчиковых, в Коралове... делянок двадцать. Как бы не
обмишулиться!
- Вот те раз...- говорит Горкин растерянно,- давеча-то бы сказали!..
Как же теперь... дороги-то наши розные?..
- Ползите уж, обойдусь. Не хнычешь? - спрашивает меня и скаче |