оверкотовой, закапанной мазутом восьмиклинке, подпершись руками, сидел
Прошка-председатeль, поверженно и отрешенно глядевший на свои пыльные,
закочуренные сухостью сапоги.
Помимо косарей сбежался сюда и весь прочий усвятский народ - с бураков,
скотного двора, Афоня-кузнец с молотобойцем и даже самые что ни на есть
запечные старцы, пособляя себе клюками и костыликами, проплелись,
приковыляли на железный звяк, на всколыхнувшую всю деревню тревогу. И
подходя, пополняя толпу, подчиняясь всеобщей напряженной, скрученной в тугую
пружину тишине, люди примолкали и сами и непроизвольно никли обнаженными
головами.
А Прошка-председатель все так и сидел, ничего не объявляя и ни на кого
не глядя. Из-под насунутой кепки виден был один лишь подбородок, время от
времени приходивший в движение, когда председатель принимался тискать зубы.
Касьян думал поначалу, потому Прошка молчит, что выжидает время, пока
соберутся все. Но вот и ждать больше некого, люди были в сборе до последней
души.
Наконец, будто хворый, будто с разломленной поясницей, Прошка
утружденно, по-стариковски приподнялся, придерживаясь рукой за стояк. И
вдруг, увидев возле рельса ребятишек, сразу же пришел в себя, налился
гневом:
- А ну, хватит! Хватит балабонить! Нашли, понимаешь, игрушку. Никита!
Завяжи колокол!
И как бы только теперь увидев и всех остальных, уже тихо, устало
проговорил, будто итожа свои недавние думы:
- Ну, значит, такое вот дело... Война... Война... товарищи.
От этого чужого леденящего слова люди задвигались, запереминались на
месте, проталкивая в себе его колючий, кровенящий душу смысл. Старики
сдержанно запокашливали, ощупывая и куделя бороды. Старушки, сбившиеся в
свою особую кучку, белевшую в стороне платочками, торопливо зачастили перед
собой щепотками.
- Нынче утром, стало быть, напали на нас... В четыре часа... Чего
остерегались, то и случилось... Так |