ся к избушке задами, его никто не заметил. Было холодно, но
он боялся затопить печку, чтобы не выдать себя. Скорчившись на холодной
постели, собрав на себя все тряпки, какие были в доме, он долго-долго лежал,
слушая голоса, скрип колодезных воротов, собачий лай и прочие звуки,
свойственные жилью, звуки, не замечаемые живыми. А потом вдруг стало тихо.
Только шелестело что-то -- шелестело все ближе и ближе и, подобравшись к
окну и выглянув, он увидел, как мертвые входят в ворота, заполняют двор,
двигаясь, словно сомнамбулы. Они натыкались друг на друга, разбредались по
двору их становилось все больше и больше. Вот уже возле самого окна
появились их белые лица: вытянув руки, они ощупывали стекло и раму окна, их
когти издавали скрежещущие звуки. Он отшатнулся, метнулся в глубину комнаты.
Он прошептал дрожащим голосом:
-- Уходите. Я же не убивал вас! Вас убили другие!
И, скорчившись у печки, закрыв лицо руками, тихонько завыл. А они,
наконец, нашли двери -- заскрипели старые петли -- и появились в темной
избушке и, как потерянные, стали ощупывать стены, пока не наткнулись на
него, скорчившегося в углу. Он почувствовал их ледяные пальцы у себя на
руках, в волосах, они трогали его, ощупывали, эти прикосновения парализовали
его.
-- Господи, сделай так, чтобы они все ушли, спаси меня, Господи, --
бормотал он. -- Ведь не я убил их, не я!
Он понимал, что все бесполезно: они не слышат и не видят его, и ничего
от него не хотят. Просто их надо было вернуть в их могилы, спрятать, укрыть
навеки. В землю -- там они успокоятся. Только там. Ничто не спасет его -- в
мертвой деревне не пропоет мертвый петух. Он поднялся, расталкивая
мертвецов, которых набилось уже столько, что едва можно было повернуться и,
закричав, бросился к выходу. Они не задерживали его, они просто мешали. Они
всегда мешали живым. Он протолкался к дверям, выбежал за ворота, сбрасывая с
плеч холо |