айти ответа.
Лучше об этом вообще не думать. Но вот этото и не удается. Насколько
нелепым было случившееся несчастье, настолько же было велико и желание
осмыслить его.
Три изуродованных тела привезли в "Семь Буков", и мы с Мену
оставались при них, поджидая, пока приедут мои сестры. Мы не плакали и
даже не разговаривали. Момо, забившись в угол, сидел на полу и на все
обращенные к нему слова отвечал только "нет". Уже к ночи заржали лошади -
Момо забыл накормить их. Мену взглянула на сына, но тот с диким видом
только замотал головой. Я поднялся и пошел насыпать лошадям ячменя.
Едва я успел вернуться в комнату к усопшим, как из главного города
департамента приехали на машине мои сестры. Их поспешность меня несколько
удивила, а еще больше удивило их одеяние. Мои сестры были В глубоком
трауре - как будто заранее приготовились ко дню погребения своих близких.
Не успев перешагнуть порога "Семи Буков", даже не сняв шляпок с вуалями,
они разлились потоками слов и слез. Зажужжали, будто осы, попавшие в
стакан.
Их манера разговаривать просто бесила меня. Каждая из них по очереди
как бы становилась эхом другой. То, что говорила Полетта, повторяла за ней
Пелажи, или же Пелажи задавала какой-нибудь вопрос - и Полетта тут же
повторяла его. Слушать их было противно до тошноты. Две вариации одной и
той же глупости.
Они и внешне были очень похожи: "Бесцветные, какие-то дряблые, с
одинаковыми локонами, и обе излучали притворную мягкость. Я говорю
"притворную", поскольку, несмотря на овечью внешность, и та и другая
отличались цепкостью и жадностью.
- А почему, - проблеяла Полетта, - отец с матерью лежат не в своей
постели в "Большой Риге"?
- Да, вместо того чтобы лежать здесь, - вторит ей Пелажи, - у дяди,
будто у них не было своего дома.
- Ах, бедный папа, - снова заводит Полетта, - если б он мог сейчас
чувствовать, как бы он сокруш |