донным, и вы прошли строем по
Садовой, сами себе еще не веря, и у Смоленки все долго ошалело
обнимались, и потом полезли в метро, а вы с Сережкой и Игорьком
вышли на пустой, как зеркало, утренний Арбат, где только-только
начали раскрываться окна. Вы шли втроем к Арбатской площади, и у
Игорька в руке бился небольшой Андреевский флаг, надетый на
увесистую арматурину, а в морды вам било поднимавшееся солнце, и
оно же отсвечивало от открывающихся оконных стекол, а позади вас,
шагах в двадцати, шла вдребадан пьяная девчонка, оравшая всем,
кто выглядывал из окон: "Виктория! Виктория!" А потом вы взошли
на пустую ленту длинного эскалатора в метро и стояли, тупо глядя
перед собой красными своими глазами, а навстречу вам сплошным
потоком несло народ, начинался рабочий день, и все они, значит,
ехали к себе на службу, и при виде ваших противогазов, грязных
комбезов, Андреевского вашего флага, белых повязок и небритых,
осунувшихся морд, все респектабельные встречные мужики,
здоровенные дядьки в хороших костюмах, стыдливо отводили глаза. А
женщины плакали, плакали все до единой, от девчонок до старух,
эскалатор был бесконечен, вам навстречу ползла нескончаемая лента
народа, и, шагов за пятнадцать, разглядев вас, они вдруг странно
начинали улыбаться, стараясь не кривить уголки губ, и что-то там
смахивали у глаз, и, проехав, оглядывались вам вслед, а вы
стояли, очумело перед собой глядя, и больше всего хотели в этот
миг добраться до конторы, глотнуть красного вина из горлышка,
утонуть в ванне и раствориться в подушке...
А теперь эти дурни тут сидели и для чего-то спорили, было ли
все это инсценировкой, как будто этим для кого-то хоть что-нибудь
менялось...
И когда в июне ты узнал о предстоящем Нелькином отъезде, тебе
сделалось очень плохо, так плохо, как только может сделаться в
подобном случае. А теперь ты сидишь тихо и спокойно и, как это ни
странно, молча и грустно радуешься. |