и скосишь, яблоки-паданки некуда девать, вяленая рыба год
провисит на чердаке, пожелтеет, старую крупу шашель поточил, арбузные
корки ли, капустные листья - все тетке Дуне идет.
- Кабан пожрет, - говорит она. - Куры поклюют.
Порою и не зовешь, она сама углядит:
- У тебя терновка падает, либо не нужна? Я заберу, - и тащит к себе
еще зеленую кислую ягоду.
- Картошку старую заберу... Мелкую тоже заберу...
Выйдешь ли за двор, на улицу, глядишь - волокет чего-нибудь. С меш-
ком ли гнется, на тачке везет.
- От Ильченки, - сообщает. - Груши падают, черномяски. Порежу да
посушу. У меня груш нету, негде приткнуть.
- От Лаптевых... Огурцов у них нарастает, не успевают сбирать. Мне
и желтяки сойдут. Своих бы насажала, да негде.
А уж от Миколавны с пустыми руками не выйдет. Какую-нибудь плошку
ли, банку несет. Старые щи, засохший хлеб... Залежалось ли что, про-
кисло - все впрок птице Божьей.
К вечеру тетка Дуня устает. Долог день летний. Устанет - уже не
скачет. Годочки свое берут. А их уже - семьдесят. Ширк да ширк калоша-
ми - к Миколавне бредет.
Миколавна же порой вечерней, когда в стеклянном скворечнике дышать
нечем, спускается во двор на волю. За день она выспалась, отекла ли,
припухла ото сна. Но сидит гоголем, рассказывает про телевизор: что
показывали да как. Главное, конечно, кино. Сначала была "Мария", потом
"Роза", теперь "Тропиканка". Миколавна глядит эти фильмы дважды: утром
и вечером. Помнит их наизусть. А тетке Дуне всегда недосуг. Утром - в
бегах, а вечером - засыпает. Включит телевизор - и заснет перед ним.
Порою за полночь светят синим ее окошки. Это - включенный телевизор. А
хозяйка спит. Все проспит, а узнать любопытно: про Марию, про Розу -
они ведь, считай, свои. Спасибо Миколавне, она доложит в подробностях,
кто, как и с кем.
Течет неспешный рассказ.
Просторная скамейка возле крыльца. Во дворе - вечерние тени. Тетка
Дуня сидя тут же задремывает под мерный рас |