Громов прислушивался к нашему разговору, но ничего не сказал. По его
взгляду я понял, что вопрос об окнах его заинтересовал. Но он не вмешался
из деликатности. Ему ведь не надо было рыться в карточках или
справочниках, чтобы ответить на вопрос, в каком веке или тысячелетии
человек прорубил в стене первое окно. Громов об этом не мог не знать.
Меня очень мучил этот вопрос, но я все-таки воздержался и не задал
его Громову. Тоже из деликатности. Некоторых раздражало, что Громов много
знает, особенно тех, кто не мог проверить и должен был верить ему на
слово. Ребята считали, что Староверцев немножко завидует Громову и хочет
его догнать при помощи своих карточек. В квартире у него на всех столах
стоят ящики с этими карточками, как у какого-нибудь профессора, который не
доверяет энциклопедии и даже своей собственной памяти. Все это так, но
пока Староверцеву не удалось не только догнать Громова, но даже
приблизиться к нему. Ребята спрашивали у меня и у Власова, есть ли в
квартире у Громова ящики с карточками. Но я не видел там ни одной карточки
и ни одного ящика, за исключением того, в котором мать Громова выращивает
летом цветы. И все невольно пришли к тому выводу, что у Громова
необыкновенная память.
В памяти ли тут было дело или в чем-то другом - не знаю. Но когда
Громов отвечал на вопросы учителей, с миром происходило что-то
необыкновенное, все вокруг менялось, и менялись мы, и даже сам учитель. И
всем казалось, что существует не видимый никому провод, который соединяет
Громова с Луной, с самим Наполеоном или Аристотелем. Аристотель и
Наполеон, пчелы и атом, луна или дно океана как бы общались с нами. Громов
у них был доверенным лицом.
Отвечал на вопросы Громов только тогда, когда его спрашивали, никогда
не выскакивал, не поднимал руку, чтобы отличиться и показать, что он знает
больше всех. Учителя тоже отчего-то редко спрашивали |