сть и облегчение ра-
зом гасили Володькино одиночество, накопившийся крик и слезы
проглатывались. Так повторялось много раз, пока бабка не кончала обряжаться.
Он не мог привыкнуть к этому. Тоска по всегда отсутствующей матери точила
его сердечко, а когда уходила бабка, ему было и вовсе невмоготу. Даже не
помогало укачивание колыбели.
Маруся, старшая сестренка двух лежавших в колыбели братьев, подошла к
люльке, загремела им погремушкой. Ей было четыре года, каждый сучок в люльке
она знала лучше Володьки, и ей иногда тоже очень хотелось в люльку...
-- Покачай ты их, Маруся,--сказала бабка,--покачай, хорошая девушка.
Вот, вот, за веревочку. Умница! Вот оне вырастут, тебя на машине покатают.
Маруся тихонько качнула люльку. За окошком белел снег и светилось
солнышко. Мама ушла по этому снегу. Маруся еще спала, а мама ушла. И папы
нет. Маруся все время молчала, и никто не знал, что она думает. Она родилась
как раз в то время, когда нынешняя корова Рогуля была еще телочкой и молока
не было, и от этого Маруся росла тихо и все чего-то думала, думала, но никто
не знал, что она думала.
Бабка Евстолья поставила самовар.
-- Вот мама сейчас придет, чай станем пить. Гришку с Васькой разбудим,
да и Катюшке с Мишкой, наверно, уж напостыло спать.
Упоминание о матери отразилось на Марусином личике долгой
изумленно-тревожной улыбкой. Она словно бы вспомнила, что у нее есть мама, и
вся засветилась от радости, восхищенно выдохнула:
-- Мамушка?
-- Мамушка и придет,-- подтвердила бабка Евстолья.-- Вот как коровушек
подоит, так и придет.
Девочка снова задумчиво и отрешенно поглядела на улицу.
Мишка с Васькой--близнецы, обоим по шесть годов,-- пробудились оба
сразу и устроили возню. Потом долго надевали тоже одинаковые свои штаны:
каждый раз который-нибудь надевал штаны задом наперед да так и ходил весь
день. Четыре валенка у них были не парные |