ом
столетии. Всемирной, заметьте, истории!
Вадим правил бричкой, Казароза шепотом спрашивала у него про улицы - как
называются, Ванечка лузгал подсолнухи, а Осипов продолжал витийствовать:
- Европа одряхлела, да, но давайте открыто и честно поглядим в лицо правде.
Разве из
Северной Пальмиры не сыплется песок? А из Третьего Рима? Я губернский
интеллигент в
третьем поколении и горжусь этим. Но говорю себе: смирись, гордый губернский
человек!
- Почему же вы так говорите? - равнодушно спросила Казароза.
- Пока еще моя гордость - лишь оборотная сторона ущемленного самолюбия.
Признайтесь, ведь я вам смешон со своими претензиями. Или не так? Мы,
провинциалы,
смешны, зато мы легче воспаряем в сферы. Когда, вот как сейчас, я еду по грязной
улице,
среди канав, среди мусора и жалких развалюх, вижу вокруг изможденных,
некрасивых,
плохо одетых мужчин и женщин, мне хочется закрыть глаза. Я-то держусь, но многие
закрывают. Зажмурятся и воспаряют духом, им эсперанто подавай. А если мировую
справедливость и всеобщее счастье, так немедленно! Как в трактире. Эй, человек,
сей
секунд подать нам... И уже подано, в рюмки налито. - Осипов крепче приобнял
Казарозу
за талию. - Но вы же, небось, на питерских камнях возросли, на державном
граните. Так?
На что вам наши бедные доморощенные эсперантисты?
- Это мое дело, - ответила она с удивившей Вадима резкостью.
У входа в Стефановское училище их никто не встретил, пришлось подниматься в
зал
самим. Там сидело человек пятьдесят-шестьдесят, не больше; толпы сочувствующих,
о
которых рассказывал Семченко, отправились, видимо, в иные очаги культуры. Возле
дверей, протянув через проход длинные ноги в обмотках, дремал на стуле какой-то
курсант с пехкурсов имени 18 Марта. Запах от него исходил такой же, как от
Осипова,
только мощнее. Он всхрапнул, но не проснулся, когда Вадим отодвигал в сторону
его
ноги.
- Вот выпьет человек, - прошептал Осипов, - и ему никакой эсперант |