окировало ее в
вечереющей природе и в успокоенной воде. Но вот пришли двое, внесли свое
напряженное волнение, свою неловкость, свою смуту, - и опять завязался
нескончаемый спор.
Встали с этой скамейки, где так далеко было видно, и откуда все видимое
являлось спокойным и мирным. Перешли вниз, к самому берегу. А вода все-таки
была тихая и гладкая. И взволнованные слова неспокойных людей не колыхали ее
широкой пелены. Миша выбирал плоские каменные плитки, и бросал их вдаль,
чтобы они, касаясь воды, отскакивали. Делал это по привычке. Спор волновал
его. Руки его дрожали, камешки плохо рикошетировали, - досадно было, но он
старался скрыть досаду, пытался казаться веселым. Елисавета сказала:
- Миша, кто лучше бросит, - давай на пятачок. Стали играть. Миша
проигрывал.
Из-за изгиба берега, от города, показалась лодка. Петр всмотрелся, и
сказал досадливо:
- Господин Щемилов опять припожаловал, наш сознательный рабочий,
российский социал-демократ.
Елисавета улыбалась. Спросила с ласковым укором:
- За что ты его так не любишь?
-- Нет, ты мне скажи, - воскликнул Петр, - почему эта партия -
российская, а не русская? Зачем такая высокопарность?
Елисавета спокойно ответила:
- Российская, конечно, а не только русская, потому что в нее может
войти не только русский, но и латыш, и армянин, и еврей, и всякий гражданин
России. Мне кажется, это очень понятно.
- А мне непонятно, - упрямо сказал Петр. - Я вижу в этом только
балаган, совсем ненужный.
Меж тем лодка приблизилась. В ней сидели двое. На веслах - Алексей
Макарович Щемилов, молодой рабочий, слесарь, в синей блузе и мягкой серой
шляпе, невысокий, худощавый, с ироническим складом губ. Елисавета была
знакома со Щемиловым с прошлой осени. Тогда же она сошлась и с некоторыми
другими рабочими и партийными деятелями.
Щемилов причалил к пристани, и ловко выпрыгнул из лодки. Петр сказал
насмешливо, кланяясь с преув |