парат, зеленую плащ-палатку с капюшоном и вернулся на болото. Он залег
в яме от вывороченного когда-то бурей толстого дерева, накрылся
плащ-палаткой, вкрутил телеобъектив, отодвинул три веточки, которые
заслоняли от него мертвую серну, перевел затвор и стал ждать. Без
нетерпения, с таким удивительным удовольствием, которого давно уже не
испытывал. Да, в свое время он бывал на охоте, стрелял в козлов и ланей, в
кабанов-одиночек, в зайцев на замерзших декабрьских полях, но это было для
него неинтересно. У охоты на человека был совершенно другой вкус, потому что
приходилось иметь дело с небезопасным существом. В лесу, впрочем, было
душно, сверху лились потоки весеннего солнца, ольхи на болоте только
разворачивали листья, и не укрытая ими земля сильно парила. Рои комаров и
малюсеньких мушек кружились над плащ-палаткой, достаточно было чуть-чуть
высунуть голову из-под капюшона - и они уже лезли в глаза, забивались в рот.
От хвои, выстилающей его берлогу, несло болотной влагой. Но все это ничего
не значило, раз там лежала мертвая серна и через час, два или даже четыре за
ней должен был прийти человек. "Бескровная охота" - так некоторые называли
фотографию. Конечно, кровь не проливалась сразу, может, немного позже.
Впрочем, это необязательно должна была быть кровь. Иво Бундер таким же
японским фотоаппаратом подстрелил когда-то одного типа, когда тот покупал у
нищенствующего слепца возле роскошного магазина маленькую, как спичечный
коробок, пачечку чего-то, чего не должен покупать человек, если хочет, чтобы
его уважали. Потом тот повесился, как эта серна. На Бундера тоже охотились,
впрочем, как, наверное, и на каждого из их коллег. Юзеф Марын много раз
чувствовал, что он - на мушке фотоаппарата, потом почти постоянно у него
было такое ощущение, что кто-то на него охотится. Когда-то, например, он
познакомился с молодой поэтессой, которая пригласила его |