друг друга. Чаще всего произносим:
- А вот я!..
- У меня!..
- Да я тебя!..
- Я могу еще и не то!..
- Ври, ври, завираша!..
- Точно вам говорю, пацаны!..
Где хвастовство, там и тщеславие. Она в нас буквально кипело. Где
хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь.
Саня Петровский молчал. Он был в нашей компании самый старший и
молчаливый. На его по-бурятски смуглом широком лице почти всегда теплилась
полуулыбка, узкие азиатские глаза смотрели на собеседника внимательно и
умно, а на девушек - по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними краснел и
говорил им, теряясь, какую-нибудь несуразицу. Нам, его друзьям, бывало за
него неловко и совестно: такой здоровый, сильный, а перед девочками - овечка
овечкой. Саня отличался от нас крупным телосложением. Свою силу - а был он
очень сильный - никогда не выказывал без крайней на то надобности, не
щеголял ею. Мы его очень уважали.
Удивительным было то, что Олега, будучи намного слабее и младше года ни
три брата, сильно и уверенно влиял на него.
Саня часто задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа
мне представлялась синей, как небо. Что за цвет синий? В нем печаль и
радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность. Однажды, помню,
Саня подозвал меня и сказал:
- Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет.
- Сделаю! - Я для него всегда готов был совершитьхотьстодел,
ничегонетребуявза-
мен.
- Вот конверт... ты его... - Саня покраснел. - Ты... понимаешь?..
незаметно подкинь его своей сестре Любе. Но только чтобы она не видела и
узнала, от кого.
- Сделаю. Давай.
Я схватил конверт и побежал домой. Трататакал, воображая себя едущим на
мотоцикле.
- Стой! Погоди!
Саня подбежал ко мне.
- Дай честное слово, что она ничего не узнает, и ты не вскроешь
конверт.
- Даю честное слово, - |