а они смогли
перебраться в аспирантское общежитие МГУ на Ленинских горах, где были
"семейные" комнаты с невиданным по тем временам комфортом - душем и туалетом
на каждые две семьи. Раиса, окончившая к этому времени университет, получила
предложение остаться в аспирантуре, что лишний раз подтверждает серьезность
ее отношения к избранной стезе, и поджидала завершения учебы и распределения
мужа. Ни о какой необычной карьере, ни тем более о политике молодые супруги
в то время не помышляли.
Как миллионы советских людей, они, конечно же, были потрясены смертью
Сталина и, как их чешский друг Млынарж, задавали себе в растерянности
вопрос: "Что же теперь с нами будет?" Но Михаил, по свидетельству друзей, в
те годы не был замечен ни в экзальтированном поклонении вождю, ни в хотя бы
робком антисталинизме. Попереживал вместе со всеми и переключился на другие,
более актуальные сюжеты в начинавшейся самостоятельной жизни. Его стихийный
антисталинизм, который оказался основательнее, чем официальная анафема
культу личности, прозвучавшая три года спустя, начал проявляться много
позднее в нетерпимой реакции на происходившие вокруг него события. Но уже
летом 53-го в письмах Раисе стажер ставропольской прокуратуры, будущий
генсек пишет, как сильно он чувствует "отвратительность окружающего...
Особенно быта районной верхушки". Но на более высокий уровень, тем более на
оценку режима или поведения умершего вождя, его критика тогда не
распространялась.
"Мы были не диссидентами, а ревизионистами", - написал он в книге
диалогов с японским политическим и религиозным деятелем Д.Икэдой. Даже общая
для их троих (вместе с Раисиным) дедов несчастная доля жертв репрессий 37-го
не сказалась тогда на почитании им вождя. "Впервые в прямую связь историю
своей семьи с последствиями сталинизма я поставил, находясь уже в Ставрополе
и узнав о докладе Хрущева". Только с этой поры, а не с м |