рассказал, можно считать
доказательством странной гипотезы, которую я услышал от Вас. При
непременном, конечно, условии, что он не был случайностью.
Вернемся ко второму периоду моего детства. Это было уже в Москве, на
Школьной улице. Жил я у тетки, на втором этаже кирпичного дома, рядом с
Андрониковым монастырем. У развалин монастыря зимой мы катались на санках,
склон холма круто опускался к Яузе, и ребятня любила это место. Зимой
сорок седьмого в один из ясных дней я собирался туда после школы, но был
наказан на уроке пения. За что - не помню. Учитель наш, Сергей Фомич, так
рассердился, что оставил меня в пустой комнате на час. Это было со мной
впервые. И вот я сижу в этой комнате, окна ее залиты солнцем, и солнечные
зайчики как бы в насмешку надо мной пляшут на полированной крышке рояля. Я
смотрю в окно и вижу воробьев, которые устроили возню у матовых,
наполненных светом сосулек, свисающих с крыши. С минуту я наблюдаю за
ними, потом оборачиваюсь и вижу человека у рояля. Человек этот в сапогах,
на нем гимнастерка, подпоясанная брезентовым ремешком, и я узнаю его со
спины. А он, не оборачиваясь, говорит:
- Ну-ка, малыш, споем вот эту песню. - И несколько аккордов словно
вдруг усыпили меня, и я пел точно во сне, и звучала удивительная музыка.
То была народная песня, и слова ее неожиданно для себя я вспомнил, хотя
раньше знал только мотив.
И когда прозвучал последний аккорд, я услышал:
- Мне пора, малыш, прощай.
И я встрепенулся. Что это было? Комната пуста, над окном шумят
воробьи, солнце опускается на крыши дальних домов у Абельмановской
заставы, свет его резок и багров. Щемящее чувство одиночества было
непереносимо. Я уронил голову на подоконник, закрыл глаза, чтобы не
расплакаться, в ушах моих снова зазвучали знакомые аккорды, но я не поднял
головы, так как знал, что человека за роялем не было.
Теперь я хотел бы рассказат |