проклятиями, подсчет оставшихся кусков сахара, рисовых печений. Перед
зимними дождями Кхен густо намазывал единственные ботинки сажей,
замешенной на жиру, - чтобы не так пропускали воду.
К матери, преждевременно увядшей, плаксивой мечтательнице, он относился
с презрительной жалостью. Отец был просто отвратителен. Вызывали ненависть
его круглая спина и семенящая походка вечного холуя, припомаженные пряди
на лысине, заискивающий смешок и внезапные, скрытые от посторонних
припадки самоутверждения. Горячечные монологи с постоянным набором тем: "Я
- мужчина", "Я - потомок горских вождей" и "Я - хозяин в доме". Привычный
финал: вопли, битье тарелок, пощечины матери и Кхену и в итоге рыдания
перед домашним алтарем.
Накланявшись, отец с какой-то гадкой кощунственной поспешностью задувал
курительную свечу - запасал огарок для следующего покаяния. Лоснящиеся
будды и бодхисатвы снисходительно смотрели, как он ползает по полу,
собирая осколки посуды. До поздней ночи отец склеивал тарелки - тщательно,
как археолог. А мать уводила Кхена в сад.
Нелепым и жалким было ее платье - латаное-перелатанное, зато расшитое
стеклярусом и мишурой. Нелепым и жалким был ее садик в тылу хибары, убогая
пародия на парки классического стиля, с узловатой корягой, зловонной лужей
в качестве озера и кучей камня, на котором никак не принимались
папоротники. Мать изливала душу, плача и упоенно рассказывая о своих
блистательных женихах; о том, как себе чуть не перерезал вены племянник
губернатора; о выездах на морские купания, балах в столице... Кхен угрюмо
смотрел в затхлую тьму окраины.
Лишь иногда он выходил из оцепенения, навеянного причитаниями матери.
Подбирался. Ноздри Кхена раздувались как у хищника, глаза сверлили
издевательски роскошное небо. Нарастающие раскаты взбалтывали застоявшуюся
жару. Он сжимал кулаки, до боли стискивал зубы. И вот над лабиринтом крыш,
трухлявых галерей и |