ку и кнуту.
В конвикте и того и другого было предостаточно. Окрик начинал день.
Окрик и кончал его. А в промежутке появлялся кнут. То в виде розги -
воспитанников пороли часто и нещадно, за малейшую провинность. То в виде
карцера, темного, сырого, холодного.
Вся система воспитания, с железной решимостью проводимая в жизнь
патером Лангом, была устремлена к тому, чтобы выбить из мальчиков
самостоятельность, лишить их индивидуальности.
Всех под одну гребенку! Никому не высовываться! Всем держать равнение!
Полное однообразие. И полная одинаковость.
Одинаковая одежда, на один манер и по одному образцу сложенная на
табуретах подле постелей. Одинаковые кровати. Железные, узкие, с тощими,
свалявшимися тюфяками и жидкими байковыми одеялами. Под ними можно спать,
лишь скорчившись в три погибели и согреваясь теплом собственного тела.
Одинаковые жестяные кружки с коричневатой бурдой, едва напоминающей
своим запахом кофе. Одинаковые миски с супом, в котором, если его
взболтнуть, всплывают редкие крупинки пшена. Одинаковые ломтики масла,
настолько тонкие, что их еле хватает, чтобы покрыть прозрачным слоем
небольшой кусок хлеба.
Дни, одинаковые, похожие друг на друга. Все на одно лицо. Как
новобранцы.
Утром, когда за черной узорчатой наледью окон стынет тьма, окрик:
"Вставай!"
Вставать. Быстро. Без оглядки. Руки только поспевают попадать в рукава,
пальцы - застегивать пуговицы и пряжки. Отстанешь - пеняй на себя. Не
миновать тебе наказания.
Не успел застелить постель или застелил не по форме - тоже наказание.
Умываясь, залил рубашку - опять наказание.
Наказания подстерегают на каждом шагу. Потому что ни шагу не ступить
без надзора начальства. Оно следит, чтобы ты не оставался с самим собой. И
самим собой. Не думал, не чувствовал, а выполнял, выполнял, выполнял. И
торопился. Все время. Ве |