жалели меня и, наверное, в душе осуждали
маму, нашу неустроенную жизнь.
А жизнь наша была действительно неустроенной. Только тогда я этого не
понимал. Я гордился мамой, ее известностью в нашем городе. Гордился тем,
что она вступила в партию еще до революции, сидела в царской тюрьме и даже
отбывала ссылку. Сколько я ее помнил, она всегда очень много работала. В
нашем городе она была председателем союза "Медсантруд". За эту работу она
получала зарплату. Но у нее еще было много общественных нагрузок:
несколько лет подряд маму выбирали членом бюро горкома партии и депутатом
городского Совета. А два года назад она организовала Дом санитарного
просвещения. Его никак не могли включить в смету городского бюджета, и Дом
не имел фонда зарплаты. Заведовать им бесплатно никто не хотел. Поэтому
Домом временно заведовала мама.
С тех пор как я начал помнить маму, она ходила в тужурке из мягкого
коричневого шевро и таком же кепи с широким закругленным козырьком. Из-под
кепи виднелись коротко постриженные вьющиеся волосы. Мамину тужурку
донашивал я, когда учился в восьмом классе, а с кепи мама не расставалась.
Оно давно поблекло, покрылось трещинами и только впереди под ремешком
сохраняло свой былой цвет. Волосы у мамы наполовину поседели, а лицо
покрылось такими же, как на кепи, морщинками.
Я любил рассматривать одну фотографию: она хранилась в старой папке
среди бумаг. Молодая женщина в старомодном платье с пышным подолом сидела
на стуле. Узкие носки белых туфель выглядывали из-под пышного подола. Я не
мог насмотреться на ее руки, удивительно тонкие и нежные. Она сидела очень
легко и свободно, а глаза ее смотрели на меня удивленно и весело. Эта
женщина тоже была моя мама. Но такой я ее не "знал. За ее стулом
выстроились в ряд трое мужчин. Один из них - с усами и высоким лбом - был
мой отец, в то время студент-медик Московского университета. Сразу было
видно, что он влюблен |