бок о бок
с его разведботом, связь между нами была непривычно сильной, и я опасался,
как бы он не прочел моих мыслей. Но он не читал их, он был простодушно
открыт и ничего выведывать не собирался. Я ему немного завидовал: и тому,
что он летит в разведботе, и тому, что он так открыт. Для меня все это
было недостижимым.
По сравнению с его машиной вертолет выглядел горбатым неухоженным
карликом. Мне трудно было вести полет: я почти целиком ушел в Бориса, в
его мысли, ощущения - я их и забыл-то почти, - а его приборную стенку я
разглядывал с куда большим вниманием, чем свою. Он почувствовал мою тоску
и принял ее, как когда-то принимал мои боли. От благодарности, от теплого
наслаждения, которое принесло его участие, я чуть не раскрылся. Каким же
подонком я себя чувствовал тогда!
Потом была встреча. Мы стояли около дома, и во время процедуры
знакомства я поймал себя на мысли, что с гордостью представляю Зофье
стройность и ловкость моего прежнего тела, а Борису - красоту моей жены.
Он восхищенно смотрел на нее и говорил:
- Я, оказывается, очень хорошо вас знаю. Наверное, через Бориса.
Она краснела, хмурилась и старалась отвести взгляд. Иногда мне очень
жаль бывает, что читать я могу только своего двойника.
Я прекрасно видел, к чему все идет. Я сам этого хотел, но настроения
это не поднимало. Мне было плохо, так плохо, что, даже не будь между нами
связи, он должен был заметить мое состояние. Но он видел только Зофью.
Всегда, с того самого момента, как я познакомился с Зофьей, он слышал мою
любовь к ней, проникался любовью, а теперь я читал его, читал, как
отраженного самого себя, и, знаете, это было больно. Ему казалось, что он
все время тянулся именно к ней. Он ослеп и оглох. А я с трудом
сдерживался.
С минуту мы стояли как в шоке, даже молчали, помнится, затем он
(первый!) собрался, сказал что-то дежурное, и мы вошли в дом. Он всеми
|