не смея подглядывать, но зная жарким любопытным
чутьем, где находится парочка, считали своим долгом охранять,
предупреждать, подавать сигналы, если что-то грозило их покою.
И все же быть влюбленной невзаимно, безответно, было самую
капельку лучшим тоном. Страдать и закатывать в скорби глаза,
рыдать в тихий час в подушку - непременно, чтобы кто-нибудь из
товарок заинтересовался и утешил, попутно выспросив все.
Неприлично было - такой не быть, и не было таких, все были
заражены моровым поветрием любви. И не минуло это поветрие и
Дашеньки, красавицы и умницы Дашеньки, хотя она - благоразумная,
спокойная, чуть устало-взрослая - могла бы и быть вне. Могла бы,
да вот...
Все старшие, весь отряд, знали, что сероокая Дашенька тайно,
безнадежно и безответно влюблена в красавца Сашку, рано
повзрослевшего и сбросившего перья гадкого утенка, Сашку, милого,
доброго и воспитанного веселого парня. Он был младше ее на год,
но в нем эта разница, столь важная в эти годы, совершенно не
ощущалась, ибо он уже был чем-то взросл, мягче и спокойнее
остальных. Как бы вне-гормонален он был, выдержан и прост, без
внезапной диковатой застенчивости и диких выходок, присущих его
ровесникам.
А Сашка тоже был влюблен, влюблен счастливо, ответно и
взаимно. Его увела, отняла у всех, заманила в свои сети чужая,
заезжая красотка Вика, не наша, не принятая, и за это - еще
больше, за то, что посмела увести, украсть у нас Сашку, нашего, с
нами выросшего, нам принадлежавшего до мозга костей, не имевшего
права отдавать свое сердце ей, посторонней. А Вика была смугла,
тонка, черноока и темноволоса, была в ней легкая и манящая
доступность, вседозволенность и полное отсутствие всякого стыда,
томная змеиная гибкость и аромат новизны. Мы-то хоть каждый год и
узнавали друг друга заново, но все же как-то помнили друг друга и
в детской еще группе, с разбитыми коленками и спо |