душу, чтобы ее разбудить.
Вечное отчуждение в вечном состоянии близости - древнейший, извечный
признак любви. Это всегда ностальгия и нежность по недосягаемой звезде.
Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем
же во всем самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но
задолго до него чудак-человек, который любил, - моля, простирал руки к
звезде, не спрашивая, будет ли это радостью или страданием.
Вернадский
Лу Андреас-Саломе
Фридрих Ницше в зеркале его творчества
"Mihi ipsi scripsi!" ("Обращаю к самому себе") - не раз восклицал Ницше в
своих письмах, говоря о каком-либо законченном им произведении. И это
немало значит в устах первого стилиста нашего времени, человека, которому
удавалось найти, можно сказать, исчерпывающее выражение не только для
каждой мысли, но и для тончайших ее оттенков. Тому, кто вчитался в
произведения Ницше, слова эти покажутся особо знаменательными. Ведь, по
сути, он и думал, и писал только для себя, и только самого себя описывал,
превращая свое внутреннее "я" в отвлеченные мысли.
Если задача биографа заключается в том, чтобы объяснить мыслителя данными
его личной жизни и характера, то это в очень высокой степени применимо к
Ницше, ибо ни у кого другого внешняя работа мысли и внутренний душевный мир
не представляют такого полного единения. К нему наиболее применимо и то,
что он сам говорит о философах вообще: все их теории нужно оценивать в
применении к личным поступкам их создателей. Он выразил эту же мысль в
следующих словах: "постепенно я понял, чем до сих пор была всякая великая
философия - исповедью ее основателя и своего рода бессознательными,
невольными мемуарами" ("По ту сторону Добра и Зла").
Этим я и руководствовалась в своем этюде о Ницше, набросок которого прочла
ему в октябре 1882 года. К самому "учению Ницше" я еще тогда не приступала.
Однако из года в год, по мере |