дит,
с ума сходит от боли. Скверно, всё скверно! И не то
особенно худо, что устали ждать. Устали - верить.
Оглушённый, раздавленный всеми этими несчастьями, он
лежал, вытянувшись поперёк тротуара, закрыв глаза.
Прохожим он казался околевающим; в таких случаях
человечество разделяется на два потока - одни тебя
обходят с опасливым состраданием, другие же, сердцем
покрепче, просто перешагивают. Он не замечал ни тех, ни
других, прислушиваясь к боли, жёгшей ему брюхо и дёсны,
натёртые снегом. В последнее время он часто ел снег - от
жажды и от голодной тошноты. Вдруг он вспомнил, что
сегодня не бегал к лагерю. И страшно ему стало, что он
только сейчас это вспомнил, а перед этим надолго упустил, -
страшно, как перед неведомым наказанием. Голод повредил
его память. Он силился услышать запах того человека, что
совал ему довесок, а слышал лишь запах хлеба. И видел
только хлеб - сквозь сомкнутые веки. А когда захотел свой
дом увидеть - всплыла сахарная косточка, оставшаяся в
кормушке, и с нею рядом - размокший жёлтый окурок. Но
это и подняло его с тротуара.
"Всё-таки надо сбегать, - подумал Руслан. - Так много
накопилось сообщить хозяину!" Ужас как не хотелось ему
отправляться в далёкий путь - уже близились сумерки, а
[72]
возвращаться предстояло совсем в темноте или ещё хуже -
при луне. В темноте он почти ничего не видел, а лунный
свет его чуть с ума не сводил, пробуждая неясные скорбные
предчувствия. В этом смысле Руслан был вполне обычным
псом, законным сыном той первородной Собаки, которую
этот страх перед темнотою и ненависть к луне пригнали к
пещерному костру Человека и вынудили заменить свободу
верностью. Чтобы взбодриться, Руслан стал думать о
косточке, которую, может быть, не выбросил хозяин, а
приберёг для него, - но в это как-то слабо верилось, так не
бывало ещё, чтобы кусок, который ты сразу не спрятал, к
тебе же опять вернулся. И он задумался о грехе, о том, что
забыл свои обязанности, - вот пусть проклятая лу |