релена одна нога, а
рука жалко болтается на одном сухожилии. Она разбила мне сердце. Я провел
еще один военный совет и принял решение: ввиду чрезвычайности ситуации
никаких половых разграничений быть не должно. Даже принцесса должна
умереть. Приятного мало, но это нужно сделать.
С тяжелым сердцем опустился я на колени среди мертвых и умиравших и
воззвал к Богу в молитве, прося его простить меня за это, самое зверское
преступление сверхчеловека - за казнь женщины. И тем не менее, в конечном
итоге, долг есть долг, старый порядок должен быть сохранен, революция -
искоренена, режим должен жить, а ренегаты - кануть в лету. Некоторое
время я беседовал с принцессой наедине, официально принес ей извинения
правительства Бандини и выполнил ее последнюю волю - позволил послушать
"Ла Палому", сам ее просвистел ей с таким сильным чувством, что
расплакался под конец. Потом поднял винтовку к ее прекрасному лицу и
спустил курок. Умерла она мгновенно, достославно, пылающей массой скорлупы
и желтой крови.
Из чистого почтения и восхищения я приказал воздвигнуть камень там, где
пала она - эта потрясающая героиня одной из самых незабываемых мировых
революций, погибшая в кровавые июньские дни правительства Бандини. В тот
день творилась история. Я перекрестил надгробье, почтительно поцеловал его
и в кратком перемирии низко склонил над ним голову. Мгновение, полное
иронии. Ибо во мне вспыхнуло осознание, что я любил эту женщину. Но -
вперед, Бандини! Наступление возобновилось. Вскоре после этого я
подстрелил еще одну женщину. Ранило ее легко, она была в шоке. Попав в
плен, предложила себя мне и телом, и душой.
Умоляла пощадить ей жизнь. Я злобно хохотал. Изысканное существо,
красноватое и розовое, и только предшествовавшие тому заключения
относительно моей дальнейшей судьбы заставили меня принять ее трогательное
предложение. И там, под мостом, в темноте, я насладился ею, а она молила о
милосердии. По-прежнему хохоча, я вывел ее наружу и расстрелял на м |