к, и нотная папка с
завязочками, к ней с детства привыкла его рука, и покупка Моцарта с
бабушкой, пересчитывающей монеты в кошельке с кнопочкой, и плачущая мать,
когда он стал студентом, - все, будто снятое чьими-то, в Скрипача, глазами,
от подружки из школьного хора с меткою зеленки на щеке до старика
профессора, Мефистофелем вручившего билет, - вместилось в паузу между нотой,
которая прозвучала, и той, которую он с таким страхом жаждал...
И потом, мчась любимыми переулками мимо домов разных эпох и стилей, с
мемориальными досками в память великих, мимо храма с распахнутою боковой
дверью - там еще догорали свечи, он не сомневался в славе и счастье, будущее
манило и обещало, вечная неуверенность покинула его, и он шагал бездумно и
действительно счастливо, легко ступая большими ботинками, кожа которых была
перенасыщена гуталином.
Прошли годы.
Он женился, растил детей, мучился с возлюбленной, смутно напоминающей
соседку на том концерте, и, как все, маялся суетою, но, зараженный стойким
семейным идеализмом, с годами изменился мало, и хотя сидел в оркестре
глубоко среди вторых скрипок, по-прежнему любил музыку первою и восторженной
любовью. Однажды молодые музыканты (они служили в оркестре, но честолюбие,
слава Богу, пустило в них стойкие корни) пригласили его на свой концерт. "Мы
играем Моцарта, - сказал тот, кто по праву считался главным у них, - а я
попробую исполнить пьесу, она малоизвестна... Хочу, чтобы вы ее послушали!"
Он был худенький, в рыжих веснушках, смотрел выжидающе и приветливо.
Почему-то мой друг подумал, что это пьеса с паузой. И назвал ее. Ему
кивнули, и он пробормотал, что слышал о программе.
Он решился идти один. У него давно была машина, и даже в булочную напротив
он ездил на своих не первых "Ладах-Жигулях", а тут пошел пешком. Новогодье
близилось. Снег выпал и не таял. Сугробы застыли вдоль спешно обновляемых
особняков. И окна в заморских стеклах респектабельно светились, и
бродягу-бомжа он ни одного не встретил, а напр |