десятого года... Двадцать лет,
мсье! И как вы только можете говорить... А молодые!.. Они будут смеяться
надо мной в цеху... Ох, как они будут смеяться!
-- Это не относится к делу.
-- А мои дети, мсье! У меня дети!..
-- Я вам уже сказал: вы получите место подсобного рабочего.
-- Но мое достоинство, мсье, мое достоинство! Подумайте, мсье, двадцать
лет в авиации, старый рабочий -- и вдруг...
-- Место подсобного рабочего.
-- Я отказываюсь, мсье, отказываюсь!
Старческие руки дрожат, и Ривьер старается не смотреть на эти
морщинистые, загрубевшие, такие прекрасные руки.
-- Место подсобного рабочего.
-- Нет, мсье, нет... Я хочу вам сказать...
-- Можете идти.
"Я прогнал с такой жестокостью не его, -- думает Ривьер. -- Я прогнал
зло, за которое он, быть может, и не отвечает, но орудием которого он стал.
Ибо обстоятельствами надо управлять -- и они повинуются, и ты
созидаешь. Да и людей созидаешь. Или устраняешь, если они -- орудие зла".
"Я хочу вам сказать..."
Что хотел сказать ему несчастный старик? Что у него на старости лет
отнимают единственную радость? Что ему дорог самый стук инструментов по
металлу самолета? Что его жизнь лишается великой поэзии? И потом... что
нужно как-то жить?
"Я очень устал, -- думал Ривьер. В нем поднимался какой-то ласковый
жар. Он постучал по бумаге, подумал: -- Я так любил лицо этого старого
товарища..." И снова увидел руки старика, снова вспомнил, как они слабо
вздрогнули, словно их пальцы хотели крепко сплестись. Достаточно было
сказать: "Ну ладно, ладно, оставайтесь", -- и по старым рукам пробежала бы
волна радости, грезил Ривьер, и эта радость, о которой сказало бы не лицо,
сказали бы старые рабочие руки, -- эта радость была бы для Ривьера самой
прекрасной радостью в мире. "Разорвать бумагу?.." Семья старика, его
возвращение вечером домой -- и скромная гордо |