н -- об Одессе, о Егупце, о том, что он уже раз десять бывал "и на коне и
под конем", нынче богач, завтра -- нищий, потом снова при деньгах и опять
бедняк... Занимался такими делами, о которых я сроду и не слыхивал, дикими
какими-то, несуразными: "гос" и "бес", "акции-шмакции". "Потивилов",
"Мальцев-Шмальцев" -- бог его ведает! А счет ведется прямо-таки сумасшедший
-- десять тысяч, двадцать тысяч... Деньги -- что щепки!
-- Скажу тебе по правде, Менахем-Мендл, -- говорю я ему, -- то, что ты
рассказываешь о своих диковинных делах, -- это, конечно, ловкости требует,
уметь надо... Но одно мне не совсем понятно: насколько я знаю твою
супружницу, меня очень удивляет, что она позволяет тебе эдак носиться и не
приезжает к тебе верхом на метле...
-- Эх, -- отвечает он со вздохом. -- Об этом, реб Тевье, лучше не
напоминайте мне... Достается мне от нее и так... И в жар и в холод
бросает... Послушали бы вы, что она мне пишет, -- вы бы сами сказали, что я
праведник! Но все это мелочь, на то она и жена, чтобы в гроб вгонять. Есть,
-- говорит, -- кое-что похуже. Имеется у меня еще и теща. Рассказывать вам о
ней мне не к чему, -- вы сами ее знаете!
-- В общем, -- говорю я, -- у тебя, как сказано: "И пятнистые, и пегие,
и пестрые..." Болячка на болячке, а поверх болячки -- волдырь!
-- Совершенно верно, реб Тевье! Это вы очень правильно сказали. Болячка
-- болячкой, но волдырь, -- отвечает он, -- хуже всякой болячки!
Словом, проболтали мы таким манером до поздней ночи. У меня даже голова
закружилась от всех этих историй и сумасшедших дел, от этих тысяч, которые
то взлетают кверху, то свергаются вниз, от сказочных богатств Бродского....
Всю ночь потом мерещились мне Егупец, полуимпериалы, Бродский, Менахем-Мендл
со своей тещей... И только на следующее утро он наконец выложил все
начистоту. В чем дело?
-- Так как, -- говорит он, -- у нас в Егупце сейчас деньги, мо |