то связаны. Иван извернулся и ногой опрокинул миску, немцы
засмеялись, чисто говоривший по-русски вермахтовец внятно и рассудительно
сказал, что до следующей кормежки - сутки, так что есть смысл все-таки
покушать, господин Баринов. Тут связной появился, зажег вторую лампу, стало
светлее, связной требовал, ссылаясь на обещания германского командования,
полтора гектара земли и корову, немцы же вразумительно объясняли ему: он,
связной, состоит на службе германского командования и может быть поощрен
только в служебном порядке, земля же и корова положены тем, кто о крупном
партизане сообщал добровольно, исходя причем из высших моральных
побуждений, так что связной будет представлен к медали. Ивану же немцы дали
ночь на размышления: говорить или не говорить? О деньгах они знали, искать
их не собирались, от Ивана требовали показать место, где спрятаны бумаги
бобруйского НКВД; покажет - отпустят его на все четыре стороны, откажется -
будет отвезен для горячих допросов туда, в гестапо, в Минск. "Ну?"
В одиночной камере минской тюрьмы Иван пролежал неделю; избиваемый каждый
день, он не мог стоять и ходить, боль была где-то вне его, и боль могла
прятаться, таиться, возникать, нападать, наваливаться на него, исподтишка
ударять по нему, по той радости, что плескалась в нем, а радость была
потому, что враги Ивана, немцы, - страдали, бесились, были в ярости, их
трясло от злобы, они не Ивана пытали, а себя, в их кровавых глазах
читалось: "Да пожалей же ты нас! Да расскажи же ты!" И били, били, били, но
- вполсилы, щадя, учитывая возможную транспортировку пленного к месту
хранения бобруйских документов, - и, вконец измочаленные допросами, дали
себе отдых, Ивану заодно, проведывали в камере, расписывали сладкое
житье-бытье в Германии, где такому выдающемуся химику и математику всегда
найдется применение, приносили египетские сигареты, а потом словно с цепи
сорвались, драли глотки, орали, что вынуждены прибегнуть к более
убедительным способам, и однажды пр |