аревевшему телефону, и снял
трубку, и поморщился от солнца, и лицо его вдруг покрылось заботой, а
лицо мальчика словно ушло в тень.
Надо было делать что-то с мальчишкой, а тот ершился. Что я, маленький?
Сам доеду.
Он старался не показать обиды, а Дайра подыгрывал ему и притворялся,
что все нормально. Он даже поцеловал сына в висок и быстро вышел из дома.
На улице было много людей. Они шли торопливо, не замечая сочной зелени
под ногами, шли, держась кружевной тени деревьев, шли, хмурясь и
улыбаясь, шаркая и подпрыгивая при ходьбе; они обтекали Дайру, который
замер у своей калитки на улице, насквозь пробитой солнечным светом, и
вот машина со свистом осела перед ним, и прежде чем войти в нее (скафы
одинаково повернули к нему лица, на которых уже стерты были все
выражения), он оглянулся назад и даже не то чтобы посмотрел туда, где
сквозь деревья в окне маячила белобрысая, аккуратно причесанная голова
мальчишки, а только дал ему понять, что помнит о нем и вроде бы как
прощается. Мальчишка понял, прижался носом к стеклу, а Дайре стало
очень обидно, что такой вот малыш принужден скрывать свои чувства,
потому что боится выразить их как-нибудь не так и показать себя в
смешном, стыдном свете. Но в следующий миг он отвернулся и забыл о
сыне, с чувством холода и облегчения переключившись на то, что будет
делать сейчас, и странно было видеть со стороны, как он не впрыгнул, не
втиснулся, а словно всосался внутрь машины, что-то сказал водителю и в
тот же момент они взмыли в воздух и пропали за крышами домов,
совершенно бесшумно, а прохожие остановились, и проводили машину
глазами, и кто-то крикнул:
- Паук!
И кто-то проговорил тихо:
- Паук, паук, будь оно все проклято!
И через секунду все заспешили по своим делам, а мальчишка |