у, пытаясь на досуге угадать, куда
она этим утром заткнула свой изящный пистолетик двадцать второго калибра: за
правую подвязку или за левую?
Смешно было думать, что это одна из немногих вещей, которые он о ней не
знает. То есть он, конечно, не стал бы утверждать, будто знает о ней
абсолютно все, но уж по сравнению с мистером Суини или ковбоем мог считать
себя настоящим академиком. Рубен, к примеру, знал, что на самом деле она по
крайней мере лет на пять моложе, чем выглядит в своем монашеском черном
балахоне. Застав ее в натуральном виде, он дал ей не больше двадцати двух
лет, ну самое большее, двадцать три. И еще он знал, что под черным
апостольником, или как там называется это дурацкое покрывало, она прячет
целую гриву длинных вьющихся волос изумительного цвета старого золота.
Ему было известно и то, что грубые черные чулки напялены на самые
восхитительные ножки, какие ему когда-либо приходилось видеть у особы
женского пола, если не считать Чаринг-Кросс, резвой кобылки, выигравшей в
прошлом году тройной заезд в Бризуэе. И вообще он знал, что за "кот", а
вернее, "кошечка" прячется в бесформенном мешке из черной парусины: стройные
женственные бедра, тонкая талия, которую он мог бы запросто обхватить
ладонями, и груди - удивительно щедрые для такой изящной малютки - высокие и
гордые, как пара чистокровных рысаков на призовом кругу. Но в этой
прекрасной груди билось коварное сердце мошенницы.
Как бы то ни было, нынешним утром телесные прелести сестры Гусси -
мысленно он окрестил ее этим уменьшительным именем - занимали Рубена куда
больше, нежели ее заблудшая душа. Он с умилением вспомнил, какая у нее
прелестная ямочка на правой ягодице, точь-в-точь отпечаток чьего-то
шаловливого пальца. Ноги у нее были по меньшей мере в Милю длиной, бедра
соблазнительно покачивались при ходьбе, а когда она наклонилась, чтобы
достать из чемо |