-- я натыкался на собственное отражение и
вздрагивал, будто в нем отразился другой, и удивлялся неизвестному мне
стихотворению, писанному, однако, моею рукою.
Сбылось то, о чем я мог лишь мечтать, кропая прежде свои стишки: я
был
Поэт! О, тут не обманешься : поэзия -- либо есть, либо нет. Я и раньше это
чувствовал безукоризненно, а потому никогда не обольщался собственными
опытами. Здесь же и сомнения быть не могло -- я не замечал, как они
возникали, будто они и не мной были писаны, я мог их оценивать как не свои
-- и они того стоили. Но, господи, как мало это меня утешало! Стихи не
стоили того, как бы ни были хороши: ни Дики, ни меня, ни Елены...
Как я ее ревновал! Сначала этот вирус носил еще легкие, прустовские
формы: не найдя сходства с нею в прохожих, я забредал в музеи, книжные
лавки, ловя отблески ее лица сквозь толщу веков в портретах, в
пыли
Возрождения. И у меня, в студенческой моей келье, хронически висела то та,
то другая предшественница моей неузнанной Елены: Воттичел-ли сменял
Гирландайо.
Бедная Дика! как она ревновала... к этим репродукциям. Как она
смирялась с соперницей и даже одобряла мой вкус... но тут ей на смену
приходила другая, вдруг казавшаяся мне более похожей. Зато новые мои стихи
Дика принимала безоговорочно.
Она входила ко мне стремительно, в новой юбке -- "Правда, прелесть?" --
в новых браслетах... Вся такая легкая, просветленная, будто ничего не
случилось, щебеча какую-то университетскую чушь, приносила цветок, искала
для него вазу... находила листок. "Это просто поразительно, как ты ничего в
собственных стихах не понимаешь!.." Слезы будто восторга наворачивались ей
на глаза, и голос дрожал. И я прозревал в ее восторге такое глубокое
страдание, которое она не перенесла бы, если бы осознавала: музой этих
стихов была другая, не она.
Но Дика и виду не показывала |