м и ответила:
- Ты прав, Синфьотли. Прости мне эту несправедливость. Вместо того
чтобы благословлять богов, сберегших для меня одного сына, я проклинаю их
за то, что погубили другого. Но тот, кто утрачен навсегда, кажется
дороже... Так хитрые боги лишают нас даже малого утешения.
- И ты прости меня, мать, - сказал Синфьотли. - Мы с братом всегда
бились рука об руку. В горячке того боя мы потеряли друг друга. Я как
обломок теперь. Я как рукоять без клинка, как ладья, у которой весла по
одному борту обломаны в шторм о скалы...
- Я как птица с одним крылом, - подхватила Сунильд. - Два берега было
у реки, но вот размыло один берег, и вода залила поселок...
Пьянея от ячменного хмельного напитка, Синфьотли погрузился в
воспоминания о сече и утонул в них. Он говорил и говорил, он плел слова, и
вскоре ни он, ни она уже не видели комнаты - пустое пространство между
ними заполнило поле боя, и тени, лежащие на столе, казалось, скрывали тела
павших, и пролитое вино у локтя Синфьотли было как свежая кровь.
В маленьком потолочном оконце, затянутом бычьим пузырем, медленно
разгорался рассвет.
Конан обнаружил, что солнце уже поднялось над горизонтом, а ведьма
так и не показалась и всякая нечисть на охоту не вышла.
Дверь скрипнула, и в конюшню, щурясь, заглянул вчерашний детина в
кожаном фартуке. В руке он держал еще дымящийся кусок баранины, насаженный
на столовый нож с широким лезвием.
- Эй ты, - окликнул он пленника. - Веди себя тихо, и я накормлю тебя,
понял?
Конан отмолчался. Детина опасливо приблизился к нему. Конан
шевельнулся и открыл глаза. При виде мяса варвар встрепенулся, а запах
съестного заставил ноздри киммерийца дрогнуть. Верхняя губа поднялась, и
он вытянул шею, пытаясь дотянуться до еды.
- И впрямь животное, - пробормотал слуга, глядя, как варвар
заглатывает кусок целиком. Пока пленник жевал с набитым ртом |