ошению к
белому тут, в колонии. Он не настаивал, брал свою порыжевшую фетровую шляпу и
молча
уходил, даже не взглянув на собеседника, с невозмутимым видом человека,
уверенного, что
последнее слово останется за ним. Те, кто давали себе труд пробежать его
петицию, -
Орсини, к примеру, знал ее чуть не наизусть, так как читал и перечитывал с
угрюмым
сладострастием, питая таким образом свою злобу ко всем, кого, по его словам,
больше всего
ненавидел, - людей, считающих, что им все дозволено, хоть и не уточнял, что
именно им
дозволено, - все, кто читали его петицию, говорили о ней в баре "Чадьен" со
смехом,
довольные, что есть тема для разговора, кроме падения цен на хлопок или
последних зверств
мо-мо в Кении. Минна, которую иногда приглашали за столик, слушала эти пересуды,
не
спуская глаз с официантов, разносивших в сумерки, которые быстро погружали все в
темноту, на террасе напитки, - от всей Африки оставалось только небо, оно,
казалось,
спускалось, становилось ближе, чтобы получше вас разглядеть, понять, откуда
взялся весь
этот шум. "Представляете, ко мне приходил какой-то псих и хотел, чтобы я
подписал
петицию о запрещении охоты на слонов в Африке... " Минна смотрела, как над рекой
медленно кружит гриф. Каждый вечер он словно расписывался в небе, чтобы оно
могло
перевернуть еще одну страницу. На миг в тростниках противоположного берега
показался
скакавший галопом всадник - это был американский майор, который словно спасался
от
чего-то неминуемого, быть может, от самих этих сумерек; он уже много месяцев
подряд
проезжал там каждый вечер, в один и тот же час, словно слившись с невидимой
стрелкой,
неумолимо вращавшейся по циферблату, так хорошо знакомому Минне каждой своей
отметиной: купы деревьев, три рыбачьи хижины, несколько пирог, горизонт,
смазанный
высокими травами, устье Шари, возле впадения Логоне, а дальше, к востоку,
одинокая
пальма в Форт-Фуро и снова бескрайнее небо, словно символ небытия.
- А кто-нибудь знае |