огнецов кушают,
вздыхают, а то толкаются да щиплются. Вот как первая звездочка на небо
выкатится, куры и запоют. Сначала щелкают как деревяшечки, потом тррррр,
тррррр, потом бу-бу-бу, а уж как распоются, - такие рулады грянут, уж так
сердце разогреют, словно летишь куда, али бегом с горы бежишь, али стихи
Федора Кузьмича, слава ему, из малопонятных, вспомнились:
В черном небе - слова начертаны -
И ослепли глаза прекрасные...
И не страшно нам ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное.
В поте - пишущий, в поте - пашущий!
Нам знакомо иное рвение:
Легкий огнь, над кудрями пляшущий, -
Дуновение - вдохновения!
А как придет осень с частым дождиком да с ветрами, все курье по всей
слободе на юг собирается. Ну, хозяева провожать выйдут, печалуются. Вот
главная кура вперед выйдет, одну ногу выставит, крылом махнет, - всем хором
они и грянут напоследок. Споют на прощанье, взмоют под небеса, покружат над
родимой сторонкой, а потом вытянутся в нитку и парами, курь-о-курь, и летят.
Машешь им платком вслед, а бабы и всплакнут, бывало.
И вот эти куры взбесились. Летать перестали, петь бросили, осень
прошла, зима на носу, все птицы на юг подались, а эти, бешеные, - ни в
какую. Анфиса Терентьевна их метлой, хворостиной, - упираются, хохлятся, да
еще будто и по-человечески заговорили. "Куда-а?" спрашивают. А яйца из них
поперли белые, страшные, крупные. Баба от страху чуть с ума не сошла.
Бросилась Бенедикта на помощь звать, и вместе они тех поганых кур
передушили. Одно яйцо для курьезу оставили. Бенедикт его после Никите
Иванычу показал. Старик - вот ничего не боится! - разбил яйцо о край миски,
а там - Господи, обереги! - желтый жидкий шарик вроде как в воде плавает, а
квасного-то солоду и нету... Обереги, Господи! Старик на ноги вскочил, даже
закричал: где остальные?! - страшным таким голосом. Успокоили его, усадили:
все пу |