сразу подхватят любой
вздор, лишь бы там упоминалось милосердие Божие... а кто не поверит - тот
нехристь и гугенот! Постой-ка! Если они так торопились, значит... значит,
малютка у них лежала в таком неудобном месте, откуда извлечь ее утром
нечего было и думать! Потому как быть там благородной девице не положено -
ни живой, ни мертвой. То есть, с фарсом про обретение святых мощей актеров
тухлыми яйцами закидали бы. А таких неудобных мест тут... Черт, да целая
куча, начиная с колокольни и кончая скотным двором.
Аббатиса притворялась, будто ничего не знает, еще и шипела, почему,
мол, ее не известили. А между тем, матушка сразу, только увидела бедняжку,
сказала "Иоланда!" Хотя я не разглядела, кто лежит, пока совсем близко не
подошла. Да и розы... недаром у мамзель Гонории все руки исцарапаны! Она
рвала розы, именно рвала, ломала, а не срезала ножницами - стебли были
измочалены, как малярные кисти, я заметила! А что, трудно было сходить к
Жерому за ножом? Выходит, боязно было, да и некогда. А ведь перед этим она
еще и стиркой занималась... стирала одна что-то большое, тяжелое, из
толстой ткани... иначе бы не стерла руки до мозолей. Стирала долго,
усердно, в холодной воде - только в холодной, иначе свежую кровь не
отполоскать... а потом выскочила с мокрыми руками на улицу, - вот тебе и
цыпки! Что она могла стирать? Платье и рубашку девочки? Вряд ли, их проще
выкинуть, - никто не заметит, таких у Ефразии полна кладовка... А может
быть, она мыла пол? ...
День второй
...Утром была панихида. епонятная панихида - не то за упокой, не то -
во славу. И отец Клеман чаще обычного путался и забывал слова. И аббат
Гаспар как-то не так поднимал очи горе, и как-то слишком внимательно
оглядывал собравшихся, и матушка Гонория как-то настороженно переводила
взгляд с возлюбленного на Марго. И никому из тех, кто усердно утирал
слезы, крестился и восхвалял милосердие Божие, непонятно было, что обо
всем этом думать, что говорить и какую |