апуски, и за какой-нибудь месяц с начала лета горы в лучах
почти незаходящего солнца краснели от брусники, чернели от темно-синей голубики.
На низкорослых кустах - и руку поднимать не надо - наливалась желтая крупная
водянистая рябина. Медовый горный шиповник - его розовые лепестки были
единственными цветами здесь, которые пахли как цветы, все остальные пахли только
сыростью, болотом, и это было под стать весеннему безмолвию птиц, безмолвию
лиственничного леса, где ветви медленно оде-
[31]
вались зеленой хвоей. Шиповник берег плоды до самых морозов и из-под снега
протягивал нам сморщенные мясистые ягоды, фиолетовая жесткая шкура которых
скрывала сладкое темно-желтое мясо. Я знал веселость лоз, меняющих окраску
весной много раз, - то темно-розовых, то оранжевых, то бледно-зеленых, будто
обтянутых цветной лайкой. Лиственницы протягивали тонкие пальцы с зелеными
ногтями, вездесущий жирный кипрей покрывал лесные пожарища. Все это было
прекрасно, доверчиво, шумно и торопливо, но все это было летом, когда матовая
зеленая трава мешалась с муравчатым блеском замшелых, блестящих на солнце скал,
которые вдруг оказывались не серыми, не коричневыми, а зелеными.
Зимой все это исчезало, покрытое рыхлым, жестким снегом, что ветры наметали
в ущелья и утрамбовывали так, что для подъема в гору надо было вырубать в снегу
ступеньки топором. Человек в лесу был виден за версту - так все было голо. И
только одно дерево было всегда зелено, всегда живо - стланик, вечнозеленый
кедрач. Это был предсказатель погоды. За два-три дня до первого снега, когда
днем было еще по-осеннему жарко и безоблачно и о близкой зиме никому не хотелось
думать, стланик вдруг растягивал по земле свои огромные, двухсаженные лапы,
легко сгибал свой прямой черный ствол толщиной кулака в два и ложился плашмя на
землю. Проходил день, другой, появлялось облачко, а к вечеру задувала метель и
падал снег. А если поздней осенью собирались снеговые низкие тучи, дул холодны |