ся торжествующий клич: везде я касаюсь земли - все той
же земли - гордой земли, которая хладно отбрасывает в мировое пространство
лицемерный свет солнца, земли, которая остается верна себе самой внутри и
снаружи, как этот глобус, последнее жалкое наследие великого кардинала
Напеллуса, остается глупым деревянным шаром извне и внутри.
И каждый раз пасть озера вещает мне: на земной коре вырастают,
взлелеянные солнцем, отвратительные яды, но ее глубь - пропасти и бездны -
свободны от них и глубина чиста".
На лице Радшпиллера появились от возбуждения лихорадочно яркие пятна и
его красочная речь стала прерываться; страшная ненависть прорвалась наружу.
"Если бы я мог выразить пожелание", - он сжал кулаки, - "то сказал бы, что
хочу измерить лотом землю до ее центра, чтобы иметь возможность
воскликнуть: "Смотри, смотри - везде земля - земля и ничего больше!"
Мы изумленно поглядели друг на друга, так как он внезапно замолчал и
затем подошел к окну.
Ботаник Ешквид вынул лупу, нагнулся над глобусом и громко сказал,
желая рассеять тягостное впечатление, произведенное на нас последними
остовами Радшпиллера: "Эта реликвия - подделка; она относится к нашему
времени - пять частей света" - он указал на Америку - "ведь на глобусе они
обозначены полностью".
Хотя эта фраза носила такой отрезвляющий и повседневный характер, но
она все же не могла рассеять подавленного настроения, начавшего овладевать
нами без всякой разумной причины и превращавшегося постепенно в чувство
гнетущего страха.
Внезапно комнату наполнил сладкий, одуряющий запах крушины или волчьих
ягод.
"Это принесло ветром из парка",-хотел я сказать, но Ешквид успел
предупредить мою судорожную попытку сбросить давившую нас тяжесть. Он ткнул
иглою в глобус и пробормотал нечто вроде того, что весьма странно видеть
обозначенное на карте наше ничтожное само по себе озеро - тут голос
Радшпиллера снова зазвучал у окна резким, насмешливым тоном: "Почему же
теперь меня |